Начинается с того, что ищут курево, потом спички. Спички есть, но их как бы нет. Это у них игра такая: делать вид, что пора курить, а на самом деле лишь таскать сигарету за ухом. Белые носочки, стираные маечки. Так, обычные подростки, вполне безобидные. Философствуют, прикалываются, гнут понты, старший (погоняло — Херсаче) задает тон. Я бы сказала, интеллигентные ребятки: обходятся без драки, без мата, а сленгом перекидываются лишь для красоты слога. Проповедуют нигилизм (никто ничего никому не должен). Проблема–то в чем?

Правда, иногда проскальзывают живые чувства. Юный Блин (Вадим Тихоненко) раздираем между прежней жизнью и навязанной ему ролью. Глупенькая Дося (Елена Точилина) тащится от того, что на нее положил глаз «питатель». А он, этот раскормленный Блин–старший (Дмитрий Суховский), все больше входит в раж–кураж.

Однако все здесь претендует на глобальную проблему. Неожиданно выясняется, что ребята — наркоманы. Никаких признаков не подавали, но в конце первого действия в безумстве скачут по кругу с простынями. Наутро ищут пятый угол. В притон является папаша, разыскивающий своего сына. Дети демонстративно противопоставляют свой стиль жизни беспомощному морализаторству отца. Он бормочет, что мать при смерти, чуть не плачет, терпит издевательства подростков, затем задумывает радикальный способ возвращения сына, что–то вроде болевого шока для Блина–младшего. Остается в притоне, получает кличку Блин, пытается вести себя как пахан. Жестокие игры взрослого заходят слишком далеко. Вплоть до того, что он трахает Досю (подружку сына), заявляя, что применяет в действии его философию. Несчастный ребенок выбрасывается из окна. В финале звучат монологи на тему «мораль сей басни такова».
Провокационная, философски–циничная, не упускающая из виду молодежную субкультуру и психологию поколения next, пьеса Слаповского рассчитана на некий новаторский подход, метафоричность, многослойность, свежесть театрального языка. Тогда возникнет ощущение трагедии. Режиссером так и задумано. Молодежная аудитория должна взглянуть на себя в зеркало и ужаснуться. Однако зеркало кривовато и больше подходит для комнаты смеха. Грим что надо: будто перенесен с арены цирка.
Идет в расход обычная для «Левого берега» манера игры. На сцене разыгрывается клоунада с оттенком правдоподобия. Внешние приемы характерности ставятся во главу угла (никак не пятого). Выкладываясь по–честному, актеры кто во что горазд раскрашивают своих героев, как художник — задник спектакля в стиле граффити. Изобразительность напрочь подминает хоть какой–то психологизм. Чаще всего это происходит так: Херсаче стебается, приспешники играют в пантомиму, переводя его слова, так сказать, на язык жеста. Жест размашист, но никакой смысловой нагрузки не несет. Действие никуда не движется, смысл не обогащается. Текст проговаривается ради текста, отношения между персонажами не выстроены. О любви Блина–2 к Досе можно понять лишь в финале из его же собственных слов. Критическая точка, давшая отсчет новому поведению Блина–старшего, не найдена. Не обнаружен смысл его поведения, хотя пьеса может предложить различные интерпретации. Картина получается абсурдистская: дяденька забегался в игре, подобной кошкам–мышкам, упал и ударился головой. Тут у него конкретно съехала крыша, и он стал неадекватен. Стал идентифицировать себя с совсем другим лицом. Этим объясняются резкие перемены в его психике.
Из всего этого не выстраивается никакой атмосферы. Для ее создания не обязательно демонстрировать шприцы и ломку, антураж притона и запах немытых тел. Метафорический язык современного театра знает иные способы воздействия на зрителя, но «Левый берег» ими не пользуется. Мораль сей басни какова? С воспитательной точки зрения эффект если не отрицательный, то в лучшем случае нулевой. Если в искусстве вообще возможен воспитательный эффект. С художественной точки зрения спектакль, спекулируя на больных темах современности, способствует падению вкуса. Если, конечно, вкусу есть куда падать.

Яна КОЛЕСИНСКАЯ