Бог не оставит нас?

Если в искусстве существует что–то совершенное, то это гениальный спектакль Эймунтаса Някрошюса «Вишневый сад». Он был показан на сцене театра «Глобус» в рамках V Рождественского фестиваля искусств.

Спектакль длится пять часов, вместивших о жизни самое главное. Единственным, что тянется нестерпимо долго, кажутся три антракта. О пьесе Чехова, в которой разное время видели каждый свое, Някрошюс понял все. И перевел драматургию в метафорическую систему полифинии, где каждый образ столь же многозначен, как и обстоятельства жизни, смысл и подлинное значение которых раскрываются человеку лишь с течением времени. Или на смертном одре.
Над сценой — два круга, как два глаза, как всевидящее око Судьбы, как пенсне самого Антона Павловича, который наблюдает происходящее сверху, из другого мира, в который переместиться его героям только предстоит. Режиссер ведет с ним диалог, отталкиваясь от того факта жизни, который продиктовал интонацию «Вишневого сада». Драматург писал свою последнюю пьесу смертельно больным. Он понял о смерти куда больше, чем мы с вами, вообразившие, что «Вишневый сад» — всего лишь комедия.
А Любовь Андреевна Раневская приезжает на родину умирать.
Дальше жить невозможно и некуда. Земной путь отмерен и завершился. Ее родные, еще не подозревая о неотвратимом, толпятся у ворот. Встречают? Они существуют в странном пограничном «пространстве перехода», где размытые акварельные фигуры печально наклоняют еще цветущие кроны и шелестят ладони на ветру — прощаясь. Раневская появляется на авансцене никем не замеченная, волоча за собой черный предмет, родственный гробу. Ложится туда в позу смертницы, а старый Фирс, длящий ее земную жизнь, нежно переодевает ее в туфли, хранимые за пазухой как сокровище.
Она еще не раз ляжет так, опустошенная, озябшая, и на последнем выдохе будет просить Бога: «Не наказывай меня больше». Но Бог не услышит. И ниспошлет самое страшное — потерю вишневого сада. После которой возможен лишь один шаг — из жизни.
Варя будет твердить, как в прострации: «Уйду! Уйду!», думать о спасении в монастыре, но молиться не сможет. Она исступленно застучит пальцем по лбу — там первая точка крестного знамения, — но так и не перекрестится. Этот растиражированный церковью жест бесплоден, как и молитва. В ее глазах отчаянная, ничем не питаемая надежда мешается с покорностью: любовь не состоится... но, может быть, все же... Не будет. «А ттттты?» — бешено стучит Варино сердце. «А ты? А ты? А ты?» Лопахин в последний раз взглянет на стрелки циферблата и вложит его в протянутую в жесте отстранения руку Вари. Она хотела подарить ему сердце, а он подарил ей всего лишь время. Которое, увы, закончилось.
...Ласточки всегда возвращаются домой по весне. С первым теплом. Гнездо ласточки под крышей означает счастье в доме, мир и спокойствие в нем. Любовь Андреевна Раневская в платье, расшитом ласточками, падающими вниз, будто подстреленными, возвращается в родной дом, чтобы вспомнить, как все бывает по–настоящему, как поют в вишневом саду пересмешники и сердце бьется в такт посыпавшимся с руки никому не нужным деньгам. Это дом, где прошло твое детство и детство твоих детей. А дети — и живые, и погибший сын Гриша — это все, кого ты оставила в этом доме. Они говорят друг другу: «Ты все та же», «Ты такой же». Хотят удержать, вернуть то, что было. И сначала верят, что получится.

Выдающийся литовский режиссер Эймунтас Някрошюс работает только с актерами созданного и руководимого им театра «Мено Фортас». Он сделал исключение, согласившись принять участие в проекте правительства Москвы, приуроченном к трем датам: столетию создания пьесы «Вишневый сад», столетию со дня ее премьеры во МХАТе и столетию памяти А. П. Чехова.
Действующие лица и исполнители: Раневская — народная артистка РФ Людмила Максакова, Лопахин — заслуженный артист РФ Евгений Миронов, Гаев — Владимир Ильин, Варя — Инга Стрелкова–Оболдина, Фирс — народный артист РФ Алексей Петренко, Аня — Юлия Марченко, Петя Трофимов — Игорь Гордин, Шарлотта — Ирина Апексимова, Епиходов — Иван Агапов, Дуняша — Анна Яновская, Симеонов–Пищик — заслуженный артист РФ Сергей Пинегин, Яша — Антон Кукушкин, Прохожий — Илья Исаев.


У Лопахина не было детства. Поэтому он, ища спасения от судьбы, только рушит то, что осталось. Детство — тот мир, где все были счастливы. Детство — тот приют, куда хочется прислониться заплутавшей душе. Согреться прошлым. Здесь все любят друг друга. И Дуняша — никакая не служанка, а приемная сестра Ани и Вари. Им хорошо втроем. У них все общее — и дом, и его обряды, и мечты, и тайны. И сад. «Любовь Андреевна требует кофе!» — намеренно огрубляя голос, изображая грозную хозяйку, начинает Варя игру, и девчонки загибаются от смеха. Они вспоминают детские игры, шалят, отбирая друг у друга игрушечного зайца, бывшего с ними с начала детства. Носятся по дому, и вот уж в их компании и Епиходов, и Пищик, и целая гурьба дурачащихся взрослых. Повзрослевшие сестры полощут горло свежей ключевой водой, изображая рулады птиц, и птицы откликаются на счастье своим гомоном. Пока еще это те ласточки, которые с весной вернулись в дом.
Заяц, когда его обнимет Шарлотта и прижмет к себе, окажется чучелом убитого зверя. А Лопахин, купивший вишневый сад, выкрикнет: «Музыка, играй!» — и птичий щебет, усиливаясь до невозможности, сольется в один оглушающий хор, превратится в чудовищный грохот, который вонзится в голову ржавым гвоздем.
Здесь все любят друг друга. Но невозможность любви разлита в воздухе. Ее душит то, чего люди в себе не видят. Или то, что от людей не зависит. Охота за чем–то злым и увертливым, обитающим под половицами, согнула Варю — похожую на монашку хранительницу дома, добрую падчерицу Любви. Она срывает висящее на плече полотенце и колотит этих невидимых недотыкомок, чтобы спасти, уберечь Дом. Аня своею детскою душою наблюдает изменения, произошедшие в ее домашнем мире, и не понимает их. Ее тянет к учителю Пете, к этой ходячей ошибке природы. Варя спасает сестру — Варя знает, что Петя был любовником ее матери и не смог сделать ее счастливой. При встрече с Раневской Петю корежит, как паралитика, и таким же становится он при встрече с Аней. Грозит повториться то же самое — любовь не состоится, останется боль невозможного. Еще немного, и Ане придется взглянуть на мир близорукими глазами Пети, таким же, как у него, жестом надев подаренные им очки. И сказать вслед за ним: «Мы выше...» — и совсем тихо: «...любви».
Мир закрутится бешеной каруселью, и понесет ее на своих плечах родства не помнящий слуга ли, любовник ли Яша. «Где Яша?» — спросит Варя у одетого в стиле «вива ля Франс» корявенького переростка. И застучит настойчиво указательным пальцем в область Яшиного сердца, призывая его биться, как у живых.
Лопахин хочет раствориться в Раневской, но его сердце не способно настроиться на ее ритм. Мечтая ее спасти, мечтая согреть, он предлагает невозможные вещи — вырубить сад, разбить землю на участки... Раневская ненавидит дачи, для нее — это холодное временное пристанище, связанное с болезнью и предательством. Но в дачника превращается тот самый ребенок, которому она когда–то давно сняла боль, уняла кровь. Он появляется, и остальные встают в полукруг, взявшись за руки. Словно спасаются от беды. И хотят согреться.
Здесь зябко, невыносимо зябко, как всегда бывает перед смертью. В этом старом доме стало холодно без Любви. Но разбрасываемые в задумчивости Раневской спички не спасут положения. И пожар только привидится Лопахину. Мерзнет и он — задушенный шарфом в первом акте, в четвертом он уже обзавелся грелкой, которая торчит уродливым горбом на и без того сутулой спине. Лопахин уже купил сад, еще не понимая, что деньги просыпались с тыльной стороны ладони, — сад невозможно ни купить, ни продать. Потому что сад без Любви не существует. Потому что сад у Чехова и Някрошюса — это не деревья, а люди, у которых сад цветет в душе.
Някрошюс постиг тайну Чехова — разгадал звук лопнувшей струны. Это звук лопнувшего сердца, не выдержавшего жизни. Гаев, печально обративший к Природе свои упреки, вдруг пошатнется и рухнет, как от выстрела. Все подползут к нему, собьются в одну кучу, согревая, будто в заметеленной степи. Это поможет прожить еще чуть–чуть.
Лопахин в черных шерстяных перчатках, подобно могильщику на кладбище, сооружает свой натюрморт на расстеленной, будто саван, белой скатерти. Он предлагает отметить отъезд, не понимая еще, что затевает поминки. Четырехугольные каменные предметы, которые в начале спектакля мерещились обшарпанными воротами Дома, оборачиваются могильными плитами. Это еще и кресты, на которых человек распят жизнью, это еще и причал, возле которого утонул Гриша. С этого причала и суждено отправиться в мир иной. Все прощаются. И медленно сходят в могилу.
Фирс остается один. Он и был один. Он и будет один. В начале спектакля Фирс спит, греясь под наброшенными пальто, сидя спиной к залу в проеме черного занавеса. Старик просыпается, осматривает каждую вещь и смахивает щеточкой пыль времен: с Аниного розового пальто — нежно, с лопахинского — небрежно, со злостью. По его указанию открывается занавес и появляются люди, которых он любил и которых теперь с ним нет. Только Фирс знает: изменить что–то — не в их власти. Они только пытаются заглянуть за пределы повседневности, в Космос, посылающий свои неумолимые сигналы. Някрошюс приподнял завесу земной жизни, чтобы показать мостик к смерти. Которая неминуема. Но ниспослана как расплата. За все.
Последние слова Фирса: «Эх ты, недотепа». К кому он обратил их? К Господу Богу?

Яна КОЛЕСИНСКАЯ, Ирина ЖАРКОВА

Версия для печати
Отправить по e-mail
Обсудить в форуме NNEWS.ru






ab579876

технический портал :: схемы :: программы :: технический форум :: техническая библиотека

Rambler's Top100 По всем вопросам, связанным с функционированием сервера, пишите администратору
© 2001-2006, «Новости в Новосибирске», Все права защищены.