— Лев Абрамович, мы любим ваш театр за то, что он подлинный, живой...
— Знаете, давно тревожит ощущение страха: театр сломается, погибнет. Хочется кричать караул, как делал это Станиславский. Стремление к эстетическому идеалу всегда вступает в противоречие с жизнью, которая никак не хочет этому идеалу соответствовать. То работа не ладится, ломает артистов. То кто–то из них пойдет в кино сниматься, и это становится поводом для маленьких скандалов, для выяснения того, где мы находимся. Но бывает театр, который становится фабрикой по изготовлению одноразовой посуды. Тогда пойти в кино и освежить голову лучше, чем в пыли кулис ковать спектакли.
Знаю артистов, которые в любых условиях жили художественной жизнью. Таким был Смоктуновский. Помню, во время репетиций «Господ Головлевых» он постоянно что–то писал на полях роли, приклеивал к ней целые страницы, роль раскладывалась, как гармошка, он беспрестанно повторял, освежал. Теперь о мхатовских традициях забыли начисто...
— Вы поставили «Московский хор» по пьесе Людмилы Петрушевской. Он признан лучшим спектаклем Европы прошедшего сезона. Когда–то ее пьесы считались авангардом, сейчас интерес к ним не так велик. Чем дороги они для вас по сравнению с так называемой новой драматургией?
— Помню, как я в свое время, не имея постоянного места работы, обошел все театры с пьесой Петрушевской «Уроки музыки». Все от меня шарахались. Принес я эту пьесу и Георгию Товстоногову. Он сказал, что за нее никогда не возьмется, потому что не понимает языка этого поколения. Примерно то же самое сказал о Петрушевской Анатолий Эфрос. Я себя не сравниваю ни с тем, ни с другим, но подозреваю, что сегодня и я чего–то не понимаю. В современной драматургии мне не хватает живой человеческой истории, отталкивают компилятивность, слишком близко лежащие на поверхности идеи, которые отчаянно маскируются формой, но из нее выпирают.
— А как вы определяете, будет ли ваш спектакль успешным?
— Мне генетически свойственна неуверенность в себе. Я и артистов мучаю сомнениями. Мечтаешь, что получится сливочное масло без всяких примесей, чистый кислород без отравляющих газов. Но такое никогда не получается. Поэтому так трудно выпускаю премьеру, откладываю ее, лучше бы еще год репетировал. Я стремлюсь, чтобы артисты предельно серьезно восприняли материал, принятый к работе. Когда я впервые взял «Бесов» Достоевского и предложил своему курсу, им это было абсолютно не в жилу. С дрожью высказались, какое отвращение испытывают. «Братья Карамазовы» оказались им более понятны: любовь, убийства, карты, деньги — в общем, что–то родное. Но понадобилось еще два года, чтобы артисты осветились теми отблесками света, который играет на лицах героев Достоевского...
Если берем историю современную, ищем пути, как к ней приобщиться. В репетициях спектакля «Звезды на утреннем небе» у нас участвовала 15–летняя девушка — вся такая оторви да брось. Играть она так и не смогла, но очень продвинула историю. Например, героиня, Мария, должна была петь песню, но та, что написана у автора, вызывала у нас недоверие. И мы спросили нашу дебютантку, что бы она пела в таких обстоятельствах. Она долго уточняла, в каких именно, и в конце концов спела песню, которая до сих пор звучит в этом спектакле.
А сегодня я хочу поставить что–нибудь смешное. Потому что все время делаешь что–то печальное и этим надоедаешь людям. А ведь много смешных пьес — у Шекспира, у Гольдони. Но пока не знаю, как бы это совпадало с тем, что меня волнует...

Яна КОЛЕСИНСКАЯ