«Такую мазню даром никто не возьмет», — ворчат злопыхатели, косясь на кричащие полотна, где абстракция смешана с примитивизмом, живопись — с коллажем, холст — с мешковиной. Гурьба подростков впала в обструкцию. Преподаватель английского языка привела их на осмотр британской выставки, но та уже свернута. И молодежь потянулась сдавать билеты. Смотрительницы музея пытались их уговорить на экскурсию, заманить Левицким, Рерихом, но были урезонены вопросом на засыпку: «А кто это такие?» Впрочем, студентам физкультурного техникума, наверное, простительно отсутствие потребности в прекрасном. А творчество Олега Ланга — далеко не то, что принимается всеми и безоговорочно.
Он с юности тяготел к нефигуративной живописи, озерами– березками не увлекался и имел за это неприятности в институте. На пятом курсе Суриковки нужно было сдавать реалистический портрет; иностранцам спускалось с рук — им можно было творить как в голову взбредет, а с наших в те времена требовали по стандарту. Ланг подошел к заданию как иностранец: нарисовал нечто (ничто). «Ну да бог с ним, этот не наш, фамилия немецкая», — махнула рукой комиссия и поставила бы зачет, если бы кто–то за спиной не нашептал: «Русский он, русский!» Пришлось Олегу Лангу в срочном порядке другую работу рисовать. Чуть было не отчислили из института.
В пространство этих картин трудно входить. Но вот, устав бродить и всматриваться, садишься в удобное кресло в большом зале. И вдруг оказывается, что сквозь дверные проемы, через анфиладу комнат, на самом «горизонте» тревожно зовет, прижав сгустки пятен, большая красная башня, качнувшаяся в пространстве подобно Пизанской. И вот она превращается в пароход, который гудит всеми трубами и не боится захлебнуться в волнах.
Автор проекта искусствовед Владимир Назанский горячо отстаивает высокохудожественную живопись своего протеже: «Остроумная фигура фактур, интенсивные цветовые пятна и оторванная от них, свободная, пространствообразующая линия создают радостное и тревожное полифоническое звучание, тот гул картинной поверхности, то напряжение восприятия, которое отличает поэзию от прозы, праздник от будней... Здоровое веселье творчества идет рука об руку с чувством трагического. Изобретательность и прихотливость неожиданных решений не дают соскучиться, а из «хаоса зарослей» проступает нечто глубокое, необъяснимое, бесконечное».
Патриарх российской абстракции, 30 лет отдавший развитию жанра, ведет образ жизни отшельника в мастерской в Серебреническом переулке. На открытие выставки в Новосибирск не смог приехать по состоянию здоровья. Картины привезла из Москвы его супруга и помогала развешивать на первом этаже НКГ, и пришедший сразу натыкается на этот хаос мазков, чтобы тут же принять — или отвергнуть.
«Олег Ланг, художник, — нестяжатель, экстравагантный интраверт, импульсивный философ — не стремится мелькать на телевидении, участвовать во множестве выставок и аукционов, заниматься продвижением и позиционированием, проявляет осмотрительность и разборчивость, — рассказывает Владимир Назанский. — Тем не менее он неизбежно входит в элитарный круг мастеров современного искусства. Узнав, что Ланг намерен передать в дар свои работы, алтайский, красноярский и кемеровский музеи прислали свои заявки».
Доктор искусствоведения Александр Якимович в своей статье «Мирозданье по Лангу» дополняет картину: его «мир занятен, но безнадежен. Безнадежен, но увлекателен. Разнообразен, мудро нелеп, осмысленно бессмыслен. Он полон добразла, этот райский ад земного бытия. Его причуды неописуемы, и тут не отделаешься одним почерком, одним текстом, одной техникой. Тут нужны все ноты и все слова лексикона, все пальцы рук, все размеры и техники, все краски и материалы».
Да неужто художник объял необъятное?

Я. К.