Странно было видеть рядом двух литературных рекордсменов — звезду «Эксмо», ведущую «литературной гостиной» книжной ярмарки Дарью Донцову и немногословного, «нетусовочного» Слаповского. Это рекордсмены разного порядка. Первая опережает коллег по количеству изданных наименований, которое зашкалило за шестой десяток, а совокупный тираж ее книг — более 45 миллионов экземпляров. Второй лидирует по числу попаданий в букеровский список (четыре раза выходил в финал престижной литературной премии). Донцова превосходит всех в верности единственному жанру, а Слаповский преуспел в условной номинации «жанровое разнообразие». Правда, к детективу он никакого отношения не имеет. Поэтому в нашей беседе слово «детектив» мы упомянули всего раз — в контексте всенародно любимого сериала «Участок».

Голова первая: сценарист

— Алексей Иванович, вы столь успешно трудитесь в разных жанрах, что хочется назвать вас слугой даже не двух, а трех господ: сценарного ремесла, драматургии и литературы.
— Себе я кажусь кем–то вроде трехглавого Змея Горыныча, который к каждой голове относится с равной серьезностью.
— Даже к голове, выдумывающей сериалы?
— Ни один из них не написан по заказу. Более того, после показа «Участка» появилась потребность выпустить книгу. Но не потому, что хотел продлить успех сериала, а из–за того, что в нем мне многого не хватило. Ну и хотелось продолжить работу с материалом. Сериал не адекватен книге, к которой я подошел не менее ответственно, чем к романам. А что такое миллионы зрителей, прекрасно понимаю. Потому и написал продолжение сериала — «Заколдованный участок». Выйдет на телеэкраны к зиме. Это не детектив, а комедия. В ней развиты истории второстепенных персонажей «Участка».
— То есть сознательно идете на те вещи, которые обеспечивают успех широких, так сказать, масс?
— Когда человек пишет любовное послание, то сознательно использует любовную лексику. Когда говорит тост, то сознательно прибегает к панегирику. Тот же механизм работает и при создании сценария к сериалу. А проза — это другой жанр. Здесь можно меньше думать о читателе. Я пишу только о том, что меня волнует, без оглядки на кого–то.
— Вас не смутило, что недавнее участие в сериале «Бригада» Сергея Безрукова — исполнителя главной роли в «Участке» — выработало у зрителя определенный стереотип восприятия этого артиста?
— Наоборот, вдохновило. Потому что в «Участке» он сыграл героя, совершенно противоположного Саше Белому. Безруков — лицедей с широкими возможностями, не привязанный к какому–то амплуа, в нем не заметно никакого наигрыша, он живет в материале. Настоящему артисту только дай сегодня сыграть Отелло, а завтра — Яго.

Голова вторая: драматург

— В интернете сказано, что вы — автор тридцати пьес, по другим источникам, написали их чуть ли не сотню.
— Я давно не считаю их количество. Но чем дальше в лес, тем меньше пьес. Как напишу новую — так выбрасываю старую.
— Каким образом?
— Ну, уничтожаю файл. Или просто заталкиваю подальше. Мне не нравится то, что сделал раньше.
— А нравится ли сценическое воплощение ваших пьес?
— Сейчас в театрах, наших и зарубежных, идут спектакли по двадцати моим пьесам. Многие режиссеры прочитывают их по первому плану, скатываются в игрушки–хохотушки, игнорируя второй план, символический. О спектакле «Блин–2» по всей России идут отзывы как о чернухе–бытовухе!
— Знаете, в подобном духе я отозвалась на спектакль новосибирского театра «На левом берегу» в рецензии «Клоунада с наркоманами». Постановка была заявлена в рамках антинаркотического фестиваля...
— Я устал доказывать режиссерам, что пьеса «Блин–2» не о наркотиках! Она о том, как взрослый сын выкобенивается перед отцом, а тот начинает вести себя, как принято в молодежной компании. Весь ужас в том, что сначала сыну неловко, а потом — страшно. Отец доказывает, что в жизни есть вещи, которые вовсе не так смешны, как кажется. В предисловии к пьесе я пытался предостеречь от злободневности, но не был услышан.
— Помните, Булгаков в «Театральном романе» проводит черту между «театральным человеком» и «человеком театра». Вы кем себя считаете?
— Я скорее театральный человек, да и то в небольшой степени. Театр мне во многом не нравится. И я рад, что вошел в театр с парадного крыльца, а не через служебный вход. Я не стал там своим человеком, я не в тусовке. Поэтому меня мало в московском репертуаре. В Москве очень важно твое личное присутствие, твои знакомства, твой имидж, мода на тебя. Для провинции достаточно пьес — мне это больше нравится.
— А были намерения войти со служебного входа?
— В свое время хотел поступать в театральное училище, но одумался. И вот почему. Мой друг, который уже год там проучился, стреляный воробей, покровительственно так предложил помочь мне подготовить монолог. Зима, десятый класс, он дома один, сидит в кресле нога на ногу, в халате, с чаем, с сигареточкой. Давай, мол. Я начал монолог Сальери из Пушкина, дошел до слов «Родился я с любовию к искусству. Ребенком будучи...» Не понимаю, почему друг изменился в лице: «А теперь прочитай скороговорку «три щенка щека к щеке»! Ты же шепелявишь!» Для меня это было открытием. Семнадцать лет я прожил на земле — и не знал о своем дефекте. Благодаря чему я знаком с театром не больше, чем хотелось бы.

Голова третья: литератор

— Алексей Иванович, извините за пафос, но вы — певец русской провинции. Она — и среда обитания ваших героев, и их образ жизни. Чехов — Таганрог, Горький — Нижний Новгород, Астафьев — Красноярск, Вампилов — Иркутск, Слаповский — Саратов. Почему вы уехали из Саратова?
— Я не сбежал из Саратова в Москву, а покинул его по чисто бытовым причинам. Ситуация та же, как если бы человек жил на окраине, а работал в центре, и переехал поближе к работе. С переездом мой образ жизни не изменился нисколько.
— Но изменился «образ» ваших книг. «Мы» и «Они» — это уже не провинция, а Москва — и по содержанию, и по духу. Характерно и посвящение: «Рекомендовано министрам обороны, культуры и СМИ, МЧС и т.п., а также примкнувшим к ним гражданам и критикам, считающим, что нет ни одного современного российского писателя, которого стоило бы читать».
— Не так давно министр обороны Иванов заявил, что читать современных писателей невозможно. Моим ответом Чемберлену и стала книга «Мы», которую я писал всю жизнь — и буду писать.
— Намеренно перекликаетесь в названии с Замятиным?
— Разумеется. Мне в литературе интересна полемика, игра, преемственность. «Мы» Замятина — жанр антиутопии, а «Мы» Слаповского — жанр утопии. К такому жанру приходишь тогда, когда внутреннее отчаяние достигает наивысшей точки кипения. Ничего не остается кроме как хохотать.
— Такое ощущение у меня было от ваших «провинциальных» романов — «Вещий сон», «День денег», но особенно от «Первого второго пришествия». В нем бездна тепла и злости, юмора и сарказма — и трагический до безысходности конец, не свойственный другим вашим вещам. Главного героя так жестоко убивают...
— Сначала я предполагал счастливый финал. Но логика событий привела к гибели героя. Рад бы сказать, что мне страшно за него, но теперь — уже нет. Творчество — процесс безоглядный и бессовестный, не думаешь о каре небесной. А написанное не перепишешь. Были обвинения в кощунстве, но я их не принимаю всерьез.
— А обиды были? Прототипы возмущались?
— Мои друзья — люди интеллигентные, понимают, что такое литературный текст, что в нем нельзя искать аналогии с конкретными жизненными реалиями.
— Но я других прототипов имею ввиду, тех, что из среды люмпенов. Что–то сомневаюсь, есть ли у вас такие друзья, разве что когда вы работали грузчиком... С другой стороны, чтобы так остроумно и тонко передать наш русский менталитет, наше генетическое пьянство, нужно самому побывать на дне.
— Друзей у меня среди таких людей не было, но и презрения к таким героям не испытываю. Мне ненавистна позиция пренебрежения, которую часто занимают современные авторы к ими же порожденным людям. Но, конечно, чтобы правдиво описать состояние похмелья, надо хотя бы раз его прочувствовать. Что–то отколупываю из своих ощущений, состояний, мыслей. Но конкретные факты своей биографии использовать не люблю и не допускаю конкретных прототипов. Ненавижу, когда в романе вдруг начинает проглядывать облик реального человека. В романе еще ладно, а вот если в мемуарах... Это жанр кляузы. Особенно когда упомянутые персонажи еще живы. Некоторые публичные люди сейчас в такую мемуаристику ударились. И не стесняются совершенно. Даже не потому, что хотят кому–то насолить. А по поговорке: «для красного словца не жалеют родного отца». И — сумасшедшая тяга к публичности, чтобы все было напоказ, на виду.
— у вас договор с издательством «Эксмо», который как раз и предполагает публичность. Вам импонируют его способы продвижения авторских брэндов?
— Когда «Эксмо» сообщило, что собирается меня продвигать, я, разумеется, не возражал. Но выдвинул условие: не касаться того, что связано с личной жизнью.
— Первое издание «Первого второго пришествия» появилось в 1994 году, когда еще никаких брэндов не было.
— В то время было не то что не до брэндов — было не до литературы. Тогда читали мало. Чечня горит под ногами, Ельцин только что сел на престол, непонятно, что происходит. Мое поколение проморгало своих писателей. Не до книг было.
— Анатолий Гладилин, вспоминая тот период, сказал о «комплексе невостребованности», имея ввиду себя, Василия Аксенова, других не последних писателей.
— Невостребованность у меня была, но комплекса не было. Я рад был до смерти, что книжка вышла. Это сейчас мы обнаглели: вышла книга — подавай читателей. Тысячу читателей, десять тысяч читателей... Но больше пятидесяти тысяч — это от лукавого. А вот пятьдесят — да, хочется... Если не врать, и от ста тысяч не откажусь... И от миллиона.... Видите, как силен этот лукавый? Но я ведь не деньги считаю, деньги в литературе, честное слово, дело двадцать пятое. Их надо в других местах добывать.
— Где плохо лежат?
— Лучше — где хорошо. То есть по ведомости, безо всяких конвертов. Ненавижу конверты — и, кажется, их эпоха постепенно уходит. Добрый знак.

Беседовала Яна КОЛЕСИНСКАЯ